27 Ноября 2011
Творческий вечер, а точнее, встреча в непринужденной обстановке с широко известным в литературных кругах поэтом, создателем и издателем литературного журнала "Соты", поэтических книг "Эхо мертвого города" (1992), "Здесь" (1996), "Поздние времена" (1998), "Шум словаря" (2002), "Спичечный поезд" (2008) и множества публикаций в различных литературных изданиях Дмитрием Бураго состоялась для ценителей словесного искусства в крейзи-баре Кундербунт в Донецке.
24 ноября в Кундербунте у всех дончан, желающих приобщиться в прекрасному, появилась возможность посетить творческую встречу с лауреатом литературной премии имени Л. Вышеславского, премии НСПУ имени М. Ушакова и международной премии им. Арсения и Андрея Тарковских Дмитрием Сергеевичем Бураго.
Фотоотчет о событии: http://alldonetsk.com/photo/poet-dmitriy-burago-v-donetske.html
В московском Доме Кино на стыке сентября и октября прошел фестиваль "Каштановый дом", в рамках которого были определены лучшие образцы поэзии и кино. Дмитрию Сергеевичу Бураго была вручена международная премия им. Арсения и Андрея Тарковских за изданную недавно книгу стихов "Киевский сбор". Дмитрий Бураго, представляя книгу на презентации в Киеве, назвал ее книгой избранного – в ней собраны произведения разных настроений, этапов, чувств и состояний.
В предисловии, озаглавленном “поэтический космос Дмитрия Бураго”, читателю открывается правда жизни и видения “тонкого, проникновенного лирика” в перенасыщенном мегаполисе: “Дмитрий Бураго вырос, конечно, "на асфальте", точно так же, как все прочие нынешние киевляне. Но любой поэт-лирик (а Бураго — тонкий, проникновенный лирик!) чувствует себя в джунглях современного города сложно и не всегда, что ли, адекватно. Серафический вопль Музы, обычному уху вовсе не слышимый, мало созвучен столичной какофонии, которую тоже игнорировать, понятно, не приходится. …Этот великан в первобытной бородище — на самом деле тайновед, способный услышать то, что нынче дано услышать не всякому. Он же слышит свой Киев, голоса его пейзажей и зданий, шепот листвы и гул торжищ, всю эту разноголосицу, как бы синтезированную в итожащем, молитвенном ударе Лаврского колокола”.
Что говорить… лучше читать, а еще лучше было слушать:
Колокол
Начинается город с верлибра, начинается Киев с дождя.
И еще Оболонь не охрипла, и Подол не молчит уходя.
Начинается город со звука, начинается осень с нуля.
Что по Павловской метит разлука? Что молчат с высоты тополя?
Что на дальних баянах-заборах ветер в пестрой накидке садов
начинает из скрипа и сора выводить в первый ряд голосов?
Из пугливого ропота листьев, из нестройных порядков жилищ
бьются ставни, и выхода ищет сквозняков потайной пересвист.
Перевертыш, простыш, тише будешь,
если дальше и дольше бежать
из соседского детства Иуды в молчаливую ложь-благодать.
Но взлетают шумы мостовые, собирая обратно круги,
где базары гудят разбитные, вознося над собой пироги,
где трамвайные альты и скрипки, контрабасы бетонных цехов,
где гудят изложений ошибки и скребутся обрывки стихов.
И круги замыкая все уже, все настойчивей слух теребя,
под прохожими шлепают лужи из каштанового октября.
Даже те, что почти неречивы, что вообще не способны на звук,
полушепотом, речитативом возвращаются из разлук,
моросят из обид, обещаний, изо всех недосказанных зол.
Ах, как лают дворняги-мещане, сторожа от молчанья Подол!
И затягивая пояс туже, собирая звук в скорлупу,
Лаврский колокол голову кружит разгулявшемуся Днепру.
2009
Осень, в еловые шишки прячутся звуки
твои.
Медленно-медленно наплывают на землю
листья,
прижимаясь холодными лбами к асфальту.
Облачные странники,
пришельцы из детских миров,
тихо улыбаются,
прикрывая собою солнце,
оставляя нас без времени.
А мы бьемся
о хрустальные лепестки воздуха
и даже не слышим,
как хрустят под ногами осколки.
1986
Война
1.
...Как незаконно мое ожидание,
когда лето — знойное безлюдье —
по площадям, по аллеям
похоронной процессией бесконечно.
Когда тяжесть,
тяжесть солнца
несоизмеримо больше
тяжести моего ожидания,
тяжести моего взгляда.
Когда время — только цифры.
Время — только следы
исчезающего животного,
животного, исчезающего все время.
Когда стрелы,
пущенные наугад во все стороны,
находишь у своих ног
хворостом для костра,
и огонь,
в котором сгораешь, как еретик,
сливается с солнцем.
И боль,
боль — всего лишь слово,
чаинка среди других чаинок
на дне матового стакана...
…Незаконно мое ожидание.
1990
2.
Мужчина играет в кегли,
раскатывая плавно шары.
Кегли прижались друг к другу
и смотрят ему в глаза.
Мужчина играет в кегли
по правилам старой игры.
Кегли падают замертво
прямо ему в глаза.
Мужчина играет в кегли,
раскатывая плавно шары.
Кегли скоро наполнят
смертью его глаза,
и он обернется, оставшись один:
О, жестокие кегли!
1990
3.
Так ждешь, когда наступит тишина,
пещерное животное, солдатик
невидимой войны.
Но кто и с кем воюет — все равно.
Война — всегда безумье и усталость.
И женщинам оплакивать живых,
и мертвым умолять о погребенье.
Война во имя Имени,
но Имя — лишь звон в ушах,
жестянки дребезжанье,
броженье времени
меж опаленных сосен —
слепого карлика в поруганном лесу.
Две пропасти, взывающие к
огромной пропасти
запекшегося неба.
1990
4. Площадь
Так и случилось — люди разошлись,
понурив головы и обронив глаза
в искрящиеся лужи.
Днем был дождь.
Был дождь и день.
Случайный посетитель
глухих пространств
монументальных грез,
присев на корточки, разглядывает лужу:
глаза увядших женщин, стариков,
глаза детей, испуганные болью,
и тех, кто никогда не оживал.
Случайный посетитель осторожен,
он не спешит, как не спешит вода
стать воздухом,
но медленно исчезнет,
понурив голову, в увесистый подъезд,
свои глаза оставив на пороге.
1990
5.
...И осталась она за маревом,
за взлетающей птицей с отмели...
Как глаза в глаза — два окна.
Как слеза со дна — на щеке.
Как смеется смерть.
Как ликует боль.
Как постель к утру холодна.
Как река чиста налегке.
И за маревом...
Птицей с отмели...
1990
Бабий Яр
Книжный шкаф — широкоплечий сторож
силлабо-тонических эпох.
Вьючный стол несет печатный ворох
через бытовой переполох.
За окном подольская шумиха,
словно не утешилась орда.
Торг и смута пробуждают лихо,
отворяя настежь ворота.
От набегов щурятся трамваи,
перестукивая стыки лет.
Со дворов летят собачьи лаи
всему движущемуся во след.
И почти спокойными часами
через все пространство над Днепром
сны евреев ходят косяками,
преодолевая окоем.
То они ощупывают город,
долгим снегом обводя холмы.
Княжий град рассечен и расколот,
и бубнят троллейбусы псалмы,
и в метро уходят пешеходы,
не осознавая, что следят
за тоннелем потайные воды
из подполья временных оград.
То они по куполам, по скверам,
как ладонью по чертам лица
причитают имена и веры
от окраин до краев Сырца,
до преображенья Киев-града
в белый орден на плече Днепра.
Город-витязь в склоне снегопада
снится на платформе Мориа*.
Над пустыней, там, где солнце ближе,
тот же снег идет в Ершалаим.
Книжный шкаф из всех зело и ижиц
напряжен и внешне недвижим.
2008
В Рождество
Сергею Борисовичу Крымскому
Если Город — янтарь и хрусталь!
На холмах твоих — звонница.
На страницах в тугих теремах
мчится конница.
И округа — мольба и молва —
Весть рождения!
На столах и кутья, и халва, и соления.
И добра не избыть — полна чаша.
И звезд цельным светом храним,
опираясь на мост озаренной десницы,
привстанешь кряхтя,
шевельнешь головой, Лаврским шлемом светя:
отразятся ресницы и брови в Днепровских волнах,
желто-красным трамваем улыбка мелькнет на губах.
И ликует Ильинка.
И Родина Мать, и София!
И лукавый Хмельницкий,
И пеший Подол, и Евбаз!
Как ни звали б тебя — Украина, Литва ли, Россия.
Кто б ни предал тебя, вовлекая в безумный соблазн.
В светлый праздник со всех площадей голубей отпуская,
отпуская вражду и обиду со всех берегов,
воссияет Царь-град, верный Киев вершинам Синая,
воссияет звезда Вифлеема с крещенских холмов.
2008
Гоголевское
Вечер скотский, дым дешевый,
не начать ли все по новой,
изменив кафе, привычки,
из кавычек за кавычки,
перейдя на речь прямую,
хуторскую, заливную,
утонченную до боли
и укрытую в подоле.
Вечер. Клецки. Все сначала.
Лодка берег укачала.
От причала по дорожке
рябь уводит к лунной брошке,
что в урановом кафтане
рыбака от Геи манит,
и русалка из пучины
улыбается мужчине.
Вечер плотский с огоньками.
Ходит песня за стогами.
Мчатся парубки с оврага.
Девки бродят, словно брага.
Даже черти без опаски,
чуть запыхавшись от пляски,
греют пятки под луною,
опаленной сединою.
Вечер соткан из круженья.
Кружева телосплетенья
расцветают под дубами
с пересохшими губами,
там, где папоротник в сказку
обращает страх и ласку,
на ладонях через лес,
поднимая до небес.
Вечер от конца дороги
тьму выводит из берлоги,
заволакивая небо,
застилая быль и небыль.
Через поле, через боры
гонит ветхие заборы
тьма искать себе подворье
на окраине раздолья.
Вечер в лодке через реку
перевозит человека
в ночь сомовью, в ночь густую,
до рассвета холостую,
где угрюмый лещ в ладонях
глянет так, как будто тонешь,
так, что выбирая сети,
ты один на этом свете.
2008
Пес
Просыпается тень. Отделяется темень от шерсти.
Отделяется тень от прибитой травы и песка.
Отделяется небо от круга озерного всплеска.
Просыпается шорох медянки и стрекот сверчка.
Настороженным слухом встречая далекую птицу,
как щелчок дирижера для альтов сухих тростников,
как березовый шелест, как звонкого леса ресницы
в зоркой дали притихших рыбацких костров.
Поднимает глаза и на нюх ощущает округу,
точно влажные ноздри вбирают предутренний хмель.
А туман от воды словно скатертью стелет по лугу,
словно то муравьи застилают ночную постель.
Просыпается день с первым лаем из солнечной пасти.
С первой мыслью — проверить, полны ль ятеря?
В камышовых запрудах пора перебрасывать снасти
и с собачьим терпением ждать карася-звонаря.
2006
Поэты
Павлу Васильеву
Мои ровесники сбежали в непроходимые печали
из торжества.
Листва раскачивает дали, в которых солнца прогорали
их озорства.
Косятся на погосты травы. Дрожат от полымя дубравы.
Даль занялась.
Какие ваших душ суставы не раскрошили для забавы
молва и власть?
В какие песенные реки ходили из варягов в греки —
а брода нет.
И нет такой библиотеки, чтоб отдышались человеки
от зол и бед.
И нет такого оправданья или такого покаянья,
чтобы на всех,
когда срывается дыханье и замыкается сознанье
на страх и смех.
Юродивые, скоморохи — то пир, то крохи,
то пляска до конца души.
Ох, окаянные пройдохи, во все века вы были плохи
и только зáсмерть хороши.
2009
Нам, живущим в Донецке, хоть и несказанно далеко историческое величие столицы, но зато так близко состояние контрастов уходящего природного и грядущего, асфальтированного, зашитого в пластик и бетон, мегаполиса. Да и как не откликнуться на ярый вопрос-протест поэта о неизбежном наступлении иной эры:
”Киев на трех сомах стоит. Первый в лаврских шеломах холмы подпирает.
Второй — Остров-Сом, протянувшийся вдоль всего града: усы-деревья, хвост в Десне, глаза — облака над мостами.
На третьем — Левобережье черниговское: сказки, да и только.
Камень-Гоголь посреди Днепра то опустит в воду чело, к весне совсем поникнет, то в янтарное время поднимет голову над притихшей волной: соборы сверкают, птица летит. По мостам перекатывают человеков справа налево, слева направо, так тесто бабушка раскатывала, потом вареники вкусные-превкусные получались.
Днепр выгибается под Украинкой и стихает. Болеет река, болит. И холмы за нее болят, и озера ее проворные с полями заливными запевными. Что же ты, стольный Киев, наделал? Что ж ты реку-то свою гордую разлил-обезруслил, от бесчинства не удержался?
Молчит Город. Всем асфальтом, бетоном молчит. Только причалы металлом скрежещут да окна горят.
— Как же теперь, Город? Точат твои холмы черви электрические. Дрожат купола. Как же ты теперь, Киев? Молчит каштанами, тополями последними молчит. Киев, Киев!
Река тебя подняла над равнинами. Река — время твое. Долгие тропинки с холмов татарских петляют. Кашляет Подол трамваями. Не выносит Город-Витязь времени электрического, суетливого, к реке прижимается, всматривается, щурится и ладонью воду грустную подгоняет: плыви, Царь-Река, гордый Днепр! Волнуй берега, балуй берега! К черным водам неси изумруд!
Уходят сомы от Киева из ям днепровских, и Остров-Сом уйдет, не удержат мосты. И каштаны однажды осенью не застучат по тротуарам, и имя другое станет мегаполису будущего, и холмы
в бетонных панцирях, и Лавру с левого берега не увидишь — уйдут Сомы”.
И напоследок, мудрость из постскриптума к сборнику:
"Разговор о поэзии всегда несвоевременен потому, что день сегодняшний заполнен суетой. Только в особые времена, когда человек оказывается на грани жизни и смерти, в любви и боли, обостряется слух его и поэтическая речь проявляется из всеобщего гула мощно и убедительно. Помните: "Когда умирают люди — поют песни" (В. Хлебников). Да, именно песня, слово в сочетании с другими словами, которые, кажется, уже потеряли свои обыденные значения в нехитром напеве, образуют другой, совсем иной смысл. И все мы за дальним костром на закате реки наполнены им".
Этой осенью и зимой у всех желающих приобщиться в прекрасному появилась возможность посетить творческие встречи с писателем в разных городах Украины. Творческий вечер Дмитрия Сергеевича Бураго открыл сезон Винницкого дома поэта, порадовал искушенных ценителей 24 ноября в крейзи-баре Кундербунт в Донецке, а 8 декабря станет поводом для визита в Одесский литературный музей. Даже если кому-то поэзия совершенно не близка и не знакома, одна встреча с поэтом может кардинально поменять представление о ней.
Справка
Бураго Дмитрий Сергеевич - член Национального союза писателей Украины, кандидат филологических наук, издатель.
Публиковался в изданиях: "Континент" (Франция), "День поэзии" (Москва), Альманах "Поэзия"(Москва), "Радуга" (Киев), "Многоточие" (Донецк), "Самватас" (Киев), "Collegium" (Киев), "Соты"(Киев), "Юрьев день" (Киев), "Антологии русского верлибра" (Москва), антологии "Русские поэты Украины" (Харьков), антологии стихов о войне "Время Ч" (Москва), "Дикое поле" (Донецк), "Шо"(Киев) и т.д..
Автор поэтических книг: "Эхо мертвого города" (1992), "Здесь" (1996), "Поздние времена"(1998), "Шум словаря" (2002), "Спичечный поезд" (2008).
Главный редактор научного журнала "Язык и культура".
Руководитель международной научной конференции "Язык и культура" им. проф. Сергея Бураго.
Член редколлегий научных и художественных изданий.
Ната Герман
Весь Донецк
Событие: Встреча с поэтом Дмитрием Бураго
Заведение: Кундербунт